Лучшие сочинения: проза XIX века. Бунковская З.П. Развитие художественной прозы в последние десятилетия XIX века Записки на табличках Апронении Авиции Паскаль Киньяр

XIX Это и подкапывает основание диалектики Инквизитора. «Иго мое благо и бремя мое легко» (Матф., XI, 30), - сказал Спаситель о своем учении.

Действительно, исполненное высочайшей правды, призывая всех людей к единению в любви, оставляя человеку свободно следовать лучшему, оно всем смыслом своим отвечает глубочайшим образом первозданной природе человека и будит ее снова сквозь тысячелетний грех, который обременил ее игом тягостным и ненавистным. Покаяться и последовать Спасителю - это и значит снять с себя ненавистное «иго»; это значит почувствовать себя так радостно и легко, как чувствовал себя человек в первый день своего творения. Здесь и лежит тайна нравственного перерождения, совершаемая Христом в каждом из нас, когда мы обращаемся к Нему всем сердцем. Нет иного слова, как «свет»,

«радость», «восторг», которым можно бы было выразить это особенное состояние, испытываемое истинными христианами. От этого-то уныние признается Церковью таким тяжким грехом: оно есть внешняя печать удаления от Бога, и, что бы ни говорили уста человека, ему подпавшего, его сердце далеко от Бога. Вот почему всякие утраты и все внешние бедствия для истинного христианина и для общества людей, живущих по-христиански, - то же, что завывание ветра для людей, сидящих в крепком, хорошо согретом и светлом доме. Христианское общество бессмертно, неразрушимо, настолько и до тех пор, пока и в какой мере оно христианское. Напротив, началами разрушения проникнута бывает всякая жизнь, которая, став однажды христианскою, потом обратилась к иным источникам бытия и жизни. Несмотря на внешние успехи, при всей наружной мощи, она переполняется веянием смерти, и это веяние непреодолимо налагает свою печать на всякий индивидуальный ум, на каждую единичную совесть. «Легенду об Инквизиторе», в отношении к истории, можно рассматривать как мощное и великое отражение этого особенного духа. Отсюда вся скорбь ее, отсюда - беспросветный сумрак, который накидывает она на всю жизнь. Будь она истинною, - человеку невозможно было бы жить, ему оставалось бы, произнеся этот суровый приговор над собою, - только умереть. Да этим отчаянием она и кончается. Можно представить себе тот ужас, когда человечество, наконец устроившееся во имя высшей истины, вдруг узнает, что в основу устроения его положен обман и что сделано это потому, что нет вообще никакой истины, кроме той, что спасаться все-таки нужно и спасаться нечем. В сущности, смысл этого именно утверждения и имеют последние слова Инквизитора, которые в день страшного восстания народов он готовится обратить к Христу: «Суди меня, если можешь и смеешь». Сумрак и отчаяние здесь - сумрак неведения. «Кто я на земле? и что такое эта земля? и зачем все, что делаю я и другие?» - вот слова, которые слышатся сквозь «Легенду». Это и высказано в конце ее. На слова

Алеши брату: «Твой Инквизитор просто в Бога не верует» - тот отвечает:

«Наконец-то ты догадался». Это и определяет ее историческое положение. Вот уже более двух веков минуло, как великий завет Спасителя: «Ищите прежде

Царствия Божия, и все остальное приложится вам» - европейское человечество исполняет наоборот, хотя оно и продолжает называться христианским. Нельзя и не следует скрывать от себя, что в основе этого лежит тайное, вслух невысказываемое сомнение в божественности самого завета: Богу веруют и повинуются ему слепо. Этого-то и не находим мы: интересы государства, даже успехи наук и искусств, наконец, простое увеличение производительности - все это выдвигается вперед без какой-либо мысли о противодействии им; и все, что есть в жизни поверх этого, - религия, нравственность, человеческая совесть, - все это клонится, раздвигается, давится этими интересами, которые признаны высшими для человечества. Великие успехи

Европы в сфере внешней культуры все объясняются этим изменением. Внимание к внешнему, став безраздельным, естественно углубилось и утончилось; последовали открытия, каких и не предполагали прежде, настали изобретения, которые справедливо вызывают изумление в самих изобретателях. Все это слишком объяснимо, слишком понятно, всего этого следовало ожидать еще два века назад. Но слишком же понятно и другое, что с этим неразъединимо слилось: постепенное затемнение и, наконец, утрата высшего смысла жизни.

Необозримое множество подробностей и отсутствие среди их чего-либо главного и связующего - вот характерное отличие европейской жизни, как она сложилась за два последних века. Никакая общая мысль не связует более народов, никакое общее чувство не управляет ими, - каждый и во всяком народе трудится только над своим особым делом. Отсутствие согласующего центра в неумолкающем труде, в вечном созидании частей, которые никуда не устремляются, есть только наружное последствие этой утраты жизненного смысла. Другое и внутреннее его последствие заключается во всеобщем и неудержимом исчезновении интереса к жизни. Величественный образ

Апокалипсиса, где говорится о «подобии светильника», ниспадающего в конце времен на землю, от которого «стали источники ее горьки», гораздо более, чем к реформации, применим к просвещению новых веков. Результат стольких усилий самых возвышенных умов в человечестве, оно никого более не удовлетворяет, и всего менее тех, которые над ним трудятся. Как холодного пепла остается тем больше, чем сильнее и ярче горело пламя, так и это просвещение тем более увеличивает необъяснимую грусть, чем жаднее приникаешь к нему вначале. Отсюда глубокая печаль всей новой поэзии, сменяющаяся кощунством или злобою; отсюда особенный характер господствующих философских идей. Все сумрачное, безотрадное неудержимо влечет к себе современное человечество, потому что нет более радости в его сердце.

Спокойствие старинного рассказа, веселость прежней поэзии, какою бы красотою это ни сопровождалось, не интересует и не привлекает более никого: люди дико сторонятся от всего подобного, им невыносима дисгармония светлых впечатлений, идущих снаружи, с отсутствием какого-либо света в их собственной душе. И поодиночке, злобно или насмешливо высказываясь, они оставляют жизнь. Наука определяет цифры этих «оставляющих», указывает, в каких странах и когда они повышаются и понижаются, а современный читатель, где-нибудь в одиноком углу, невольно думает про себя: «Что в том, что они повышаются или понижаются, когда мне нечем жить, - и никто не хочет или не может дать мне то, чем можно жить!» Отсюда - обращение к религии, тревожное и тоскливое, с пламенною ненавистью ко всему, что его задерживает, и вместе с ощущением бессилия слиться в религиозном настроении с миллионами людей, которые оставались в стороне от просветительного движения новых веков. Пламенность и скептицизм, глухое отчаяние и риторика слов, которою, за неимением лучшего, заглушается потребность сердца, - все удивительным образом смешивается в этих порывах к религии. Жизнь иссякает в своих источниках и распадается, выступают непримиримые противоречия в истории и нестерпимый хаос в единичной совести, - и религия представляется как последний, еще не испытанный выход из всего этого. Но дар религиозного чувства приобретается, быть может, труднее всех остальных даров. Уже надежды есть, бесчисленные извивы диалектики подкрепляют их; есть и любовь с готовностью отдать все ближнему, за малейшую радость его пожертвовать всем счастьем своей жизни, а, между тем, - веры нет; и все здание доказательств и чувств, нагроможденных друг на друга и взаимно скрепленных, оказывается чем-то похожим на прекрасное жилище, в котором некому обитать.

Века слишком большой ясности в понятиях и отношениях, привычка и уже потребность вращаться сознанием исключительно в сфере доказуемого и отчетливого настолько истребили всякую способность мистических восприятии и ощущений, что, когда от них зависит даже и спасение, она не пробуждается.

Все отмеченные черты глубоко запечатлелись на «Легенде»: она есть единственный в истории синтез самой пламенной жажды религиозного с совершенною неспособностью к нему. Вместе с этим в ней мы находим глубокое сознание человеческой слабости, граничащее с презрением к человеку, и одновременно любовь к нему, простирающуюся до готовности - оставить Бога и пойти разделить унижение человека, зверство и глупость его, но и вместе - страдание.

____________________

Русская проза в последние десятиле-тия XIX в. переживала трудный и сложный, но не застойный период своего развития. Именно в прозе прежде всего отражалось своеобразие времени с ха-рактерными для него социальными контрастами и конфликтами, с противоречиями и идейными спорами.

Лучшие деятели русской культуры 70-х гг., как и прежде, искали опору в народе. Но в период убы-стренного пореформенного развития усиливается вни-мание к личности человека, обостряется чувство личной ответственности за все, что совершается в ми-ре, за тяжесть народной жизни, за трагический от-рыв русской интеллигенции от крестьянства. Отсюда появление «покаянной» лирики у Некрасова, траги-ческое мироощущение героев Достоевского, перелом в мировоззрении Л. Толстого.

В 80-е гг. именно Л. Толстой оказывается в цент-ре литературной жизни. (Напомним: Достоевский умер в 1881 г., Тургенев — в 1883 г.) Как раз в этот период во взглядах и в творчестве великого писа-теля происходят решительные изменения. Оконча-тельный и бесповоротный переход на позиции угне-тенного крестьянства предопределил его решительную критику всех официальных, бюрократических струк-тур в государстве. Л. Толстой был твердо убежден, что переустройство жизни возможно не с помощью революционных переворотов, а путем нравственного очищения. Злу нельзя противиться насилием, гово-рил писатель, потому что от этого количество зла в мире только увеличится.

Л. Толстой переносил решение многих жизнен-ных проблем в нравственно-этическую сферу, ставил важнейшие проблемы ответственности человека за себя и за других. Это помогло ему с громадной ху-дожественной силой проникнуть в психологические глубины личности. Поэтому призыв к самоусовер-шенствованию вовсе не является реакционной тео-рией, как считали многие до недавних пор. Начать с себя — вот главный завет Л. Толстого любому из нас, если мы озабочены судьбами народа и страны.

В 80-е гг. появляется новое поколение писателей: В. Г. Короленко, В. М. Гаршин, Д. Н. Мамин-Сибиряк, Н. Г. Гарин-Михайловский, А. П. Чехов. Материал с сайта

Писатели в конце XIX в. все сильнее и последо-вательнее обращаются к философским аспектам бы-тия (а не просто быта), к художественному иссле-дованию духовной сущности человека. Поэтому в литературе заметно усиливаются романтические тен-денции. Это проявляется у самых различных писа-телей, в самых различных жанрах, в прозе и в поэзии. Речь идет не только о «молодых». Можно вспомнить последние произведения Тургенева, его так называемые «таинственные повести»: «Песнь торжествующей любви», «Клара Милич», а также «Стихотворения в прозе».

Что это — простое возвращение к прошлому? Вы ведь знаете, что традиционно временем расцвета ро-мантизма считается первая треть XIX в. Затем на-ступает эпоха реализма. Развитие по спирали? Или усиление романтических тенденций означает заверше-ние эпохи классического реализма? Или это лишь одна из форм его существования? Вопросы подоб-ного рода до сих пор не нашли еще общепринятого решения в литературоведческой науке.

В связи с наличием разнообразных программ, особенно для школ с углубленным изучением литературы, гимназий и лицеев гуманитарного профиля, свидетельствующих об усложнении литературного образования школьников, углублении их научно-теоретических ориентаций, особую роль приобретает осмысление русского литературного процесса середины XIX века.

В старших классах изучается история русской литературы, особенности литературного процесса: художественный мир литературы 40-50-х годов XIX века; развитие русской литературы 40-70-х годов; проблема формирования русской литературной критики разных идейно-эстетических ориентаций; формирование направлений, творческих групп писателей (литературные школы); проблема народности литературы, а также типологии реализма и индивидуального своеобразия писателя («художественный мир писателя») 1 .

Рассмотрение литературного процесса 60-х годов предполагает знакомство с творчеством писателей-демократов: Н.В. Успенского, В.А. Слепцова, Ф.М. Решетникова, А.И. Левитова. Учащиеся должны хорошо представлять, что картины народной жизни воспроизводятся не только Н.А. Некрасовым в его поэме «Кому на Руси жить хорошо» (программное произведение), но и другими писателями времени, создающими широкую картину народной жизни. Крестьянская тема была в эти годы доминирующей в литературе, что является своеобразным знамением времени.

В пособии выясняются истоки демократической прозы в русском реализме в разработке темы крестьянства, в связи с чем обращается внимание на роль натуральной школы и ее представителей. Кроме известных учащимся писателей - И.С. Тургенева, А.Н. Островского, Н.А. Некрасова, И.А. Гончарова, представляется необходимым обратиться к творчеству В.И. Даля, Д.В. Григоровича, А.Ф. Писемского, П.И. Мельникова-Печерского, произведения которых дают возможность осознать многие стороны крестьянской жизни России, отметить роль А.Н. Островского в общем процессе отечественного народознания, подчеркнуть народоведческие интересы драматурга. В круг литературного образования школьников должны быть введены и такие писатели, как П.И. Якушкин, С.В. Максимов, Ф.Д. Нефедов - собиратели, фольклористы, этнографы, - произведения которых, опираясь на народную культуру, представляют уникальное явление в русской литературе и вносят существенный вклад в эстетическое образование школьников, их приобщение к самобытности духовной сущности народа, к истокам нравственных эстетических ценностей.

В пособии рассматриваются в соответствии с требованиями школьной программы особенности русского литературного процесса середины XIX века, демократическая проза, представленная отдельными произведениями В.А. Слепцова, Ф.М. Решетникова, Н.В. Успенского, Г.И. Успенского, А.И. Левитова, С.В. Максимова, П.И. Якушкина, выясняются особенности демократической прозы, ее своеобразие. В пособии впервые обращается внимание на фольклорно-этнографическую направленность демократической прозы шестидесятников. В нем характеризуется специфика русского литературного процесса 50-60-х годов XIX века и особенности демократической прозы как художественного явления, даются биографические справки по писателям, анализ их произведений, контрольные вопросы и задания, список рекомендованной литературы для самостоятельного чтения и изучения.

Цикл рассказов «Темные аллеи» был попыткой Бунина свести тройной счет - с модернизмом и модернистами, с Набоковым и с собственным прошлым.

Спор Бунина с модернизмом и модернистами длился более полувека. С самого начала своего пути в литературе писатель не причислял себя к модернистам. Изначально резкая враждебность Бунина к русским модернистам была результатом его сложного вступления в литературу в конце XIX века. Причины неприязни Бунина к модернистам отчасти коренятся в его происхождении, молодости и первых встречах с символистами в Москве и Петербурге на рубеже веков. Вспомним также тесные отношения Бунина с неореалистами, с группой «Среда», куда входили Леонид Андреев, Максим Горький, Николай Телешов, Скиталец, Евгений Чириков, внешне развивавшие репрезентативно-реалистические и натуралистические традиции классической русской прозы. Бунин терпеть не мог идею модернизма как литературного направления - и в особенности русский символизм, считая себя последним бастионом классической традиции. Насколько мы можем судить по незаконченной книге Бунина «О Чехове», он унаследовал пренебрежительное отношение к русским модернистам именно от Чехова, который называл их «другой лагерь». Бунин особенно любил вспоминать следующие слова Чехова: «Какие они декаденты - это же здоровеннейшие мужики».

С самого начала Бунин связывал модернизм не с поиском новых форм, но с новой системой публичного поведения, ассоциируя русских модернистов с цыганской лирикой и «Кармен» Александра Блока, с теософским движением, с Башней Вячеслава Иванова, позднее с кабаре «Бродячая собака», с тем, что он предпочитал считать эстетическими и этическими «извращениями». Он презирал открытых новаторов-модернистов - Белого, Блока и Сологуба - и как личностей, и как писателей. (Это очевидно не только из писем и дневников Бунина, но и из его «Воспоминаний», где один из лейтмотивов - несостоятельность русских модернистов и особенно символистов.)

Отвергая Блока, Белого, Сологуба и других русских модернистов, Бунин преподносил себя читающей публике именно носителем традиции XIX века, традиции Пушкина, Толстого, Тургенева и Чехова. Теперь уже трудно судить, в какой степени антимодернизм был позой, а в какой - общественной позицией Бунина. Но очевидно, что амплуа воинствующего хранителя русской классической традиции мешало Бунину осознать свой собственный «скрытый модернизм». Проясним терминологию: «открытые» русские модернисты стремились выработать свои собственные новаторские стилистические методы, чтобы поспеть за катаклизмами эпохи (как Белый или Сологуб) или сохранить исчезающую культуру России (как Ремизов). Одержимый стремлением к предельному стилистическому совершенству, Бунин довел стилистические конвенции русской классической прозы до высшей степени напряжения. Кроме того, Бунин последовательно нарушал такие тематические табу русской литературы XIX столетия, как описание секса и женского тела. В этом заключался скрытый модернизм Бунина. Вспоминаются слова Олега Михайлова, считавшего «Темные аллеи» полемикой Бунина с «флагманами русского реализма».

Как понять выборочную слепоту Бунина к оценкам современников? Бунин, разумеется, знал, что некоторые критики считали его одним из ведущих представителей модернизма того времени. Например, в статье 1939 года один из самых талантливых эмигрантских культурологов, Владимир Вейдле, поставил имя Бунина в один ряд с Марселем Прустом, Андре Жидом, Томасом Манном, Мигелем де Унамуно, Уильямом Батлером Йейтсом, Стефаном Георге и Райнером Мария Рильке. Но Бунин не был слеп к скрытому модернизму Набокова, особенно ярко выраженному в его поздней русской прозе, где Набоков сочетает повествовательные устремления XIX века со своей собственной метафизикой. Более того, Бунин воспринимал прозу Набокова конца 1930-х годов (в том числе «Приглашение на казнь», «Дар», «Весну в Фиальте», «Посещение музея», «Облако, озеро, башня» и другие романы и рассказы) как отход от классической традиции, которую он старался сохранить в изгнании.

И наконец, в «Темных аллеях» Бунин опирается на автобиографический материал - не только из канувшей в Лету провинциальной юности писателя, но и недавнего эмигрантского прошлого. Бунин так и не оправился от любви к Галине Кузнецовой и ее ухода из его жизни. Многие героини «Темных аллей», включая тех, кто фигурирует в рассказах «Генрих» и «Чистый понедельник», были списаны с последней возлюбленной Бунина. Это требовало выбора формы, которая увенчала бы всю карьеру Бунина-прозаика и позволила бы ему обратиться к вопросам, составлявшим суть его творческих исканий. Желание, загадка женского тела, любовь и ее трагические последствия - вот тематический стержень книги.

В «Темных аллеях» Бунин вернулся к идее, которая возникает уже в его рассказе 1915 года «Грамматика любви». Создавая грамматику русского любовного рассказа, где будут сведены его наивысшие формальные достижения и в сжатом виде представлен весь его тематический репертуар, Бунин опередил теоретические представления о «грамматике повествования». Литературоведы, среди которых прежде всего нарратолог Цветан Тодоров, обратились к проблемам грамматики повествования в 1960-е годы.

Бунин приступил к работе над будущим сборником в 1937 году, еще до начала Второй мировой войны, и успел опубликовать пять рассказов в «Последних новостях». Большая часть рассказов была написана в Грассе во время войны. Первое издание «Темных аллей» вышло в Нью-Йорке в 1943 году и включало в себя одиннадцать рассказов. Первое полное издание вышло в Париже в 1946 году, и в него вошло тридцать восемь рассказов. В своем литературном завещании Бунин просил добавить к изданию 1946 года еще два послевоенных рассказа. В окончательном варианте «Темные аллеи» - это сборник из сорока рассказов, разделенный на три неравные части.

Для понимания дуэли Бунина с модернизмом, Набоковым и его собственным прошлым важнее всего вторая часть «Темных аллей», четырнадцать рассказов, из которых тринадцать писались между сентябрем и ноябрем 1940 года, вскоре после бегства Набокова и его семьи из Франции в Америку. Это было титаническое творческое усилие, подобное Болдинской осени 1830 года. Во второй раздел «Темных аллей» входят, пожалуй, самые известные рассказы Бунина - «Руся», «Визитные карточки», «Таня», «В Париже», «Генрих», «Натали». Рассказы второй части «Темных аллей» демонстрируют высочайшую экономию выразительных средств и идеальный баланс между описанием и диалогом. Сам Бунин считал «Темные аллеи» лучшим своим произведением как по стилю, так и по сюжетостроению. Он был убежден, что ему удалось сказать «новое слово в искусстве», создать «новый подход» к жизни.

«Библиотека Фантастики» в 24 томах

01 Русская фантастическая проза XIX - начала XX века

Приглашение к Мечте

«Существует мало людей, фантазия которых направлена на правду реального мира. Обычно предпочитают уходить в неизведанные страны и обстановку, о которой не имеют ни малейшего представления и которую фантазия может разукрасить самым причудливым образом».

Сказал это в начале XIX века И.-В. Гете, но как верно звучат его слова применительно ко многим нынешним произведениям! Голое фантазирование не достигнет достоверности вероятного, не пробудит в читателе Мечту, а потому и не всякая литература поднимется до уровня Мечты, если разуметь под этим н а п р а в л е н н о е ж е л а н и е.

Мечта - дитя фантазии, лежащей в основе всякого творчества. Фантазия позволяет ученому делать открытия, выдвигать гипотезы, поэту - взлетать на крыльях чувств, инженеру - создавать дотоле не существовавшие машины, философу - видеть основы общества без угнетения и порабощения одних другими, без войн и несправедливости. Словом, фантазия, возвышая человека над животным миром, делает нас способными видеть то, чего нет пока, но чего можно достигнуть.

Вместе с тем фантазии обязаны своим возникновением и различные религии, их мифы. Фантазия с помощью невежества породила целый сонм сверхъестественных существ, суеверие и мракобесие, что не могло не найти своего отражения и в фантастике,

В этом плане стоит вспомнить о заблуждениях почтенных ученых, которые не так уж давно обсуждали в с е р ь е з перспективу вытеснения человечества с Земли киберами, более приспособленными для жизни в грядущем при убийственных для человеческого организма энергетических полях, вызванных безудержно растущей энергетикой.

Не упускаю случая опровергнуть эти выводы, ибо ниоткуда не следует, что энерговооруженность человечества будет беспрерывно расти «по экспоненте». Во Вселенной действует не «закон беспредельного роста», а «закон сохранения энергии и вещества» и вытекающий из него «закон насыщения». Он проявляется и при образовании звезд из вещества туманности, и при намагничивании железа по кривой гистерезиса, равно как и при утолении голода и жажды любыми организмами, которые потребляют лишь необходимое, а не превращаются в своем развитии в. цистерны или нефтяные баки из стремления больше съесть и выпить.

Хочется оспорить и пресловутый «веерный метод», предлагаемый иными фантастами для «исследования» будущего. Писатель, по их словам, должен стоять выше интересов сегодняшнего дня, выше всех философских течений. Эта надклассовая, надгосударственная позиция писателя будто бы позволяет ему лучше исследовать художественным методом грядущее. Думается, что такой метод псевдонаучного исследования, как и встречающийся в технике слепой метод «проб и ошибок», едва ли окажется действенным в литературе, ибо никак не уживается с нашими задачами построения будущего (которым должна служить фантастика) и прямо противоречит марксистской философии.

Из всего сказанного отнюдь не следует, что «Библиотека фантастики», предлагаемая широкому кругу читателей, в которой сделана попытка хотя бы частично отразить историю поисков гуманистических идеалов общества будущего», отказывается от романов-предупреждений или научной; сказки, даже отдельных произведений «Демонической»» литературы. Однако основной упор в ней делается все же на литературу «впередсмотрящих».

Наряду с русской фантастикой прошлого века, представленной именами В. Одоевского, О. Сенковского, К. Аксакова, А. Богданова, К. Циолковского и других, в «Библиотеку» входит том западных утопий (Томас Мор, Томмазо Кампанелла, Сирано де Бержерак). В следующих томах встретятся имена К. Чапека («Война с саламандрами»), Я. Вайсса («Дом в 1000 этажей»), С. Лема («Солярис», «Магелланово облако»). Писатели Японии, Франции, Англии представлены в лице С. Комацу («Гибель дракона»), Ж. Верна («20 тысяч лье под водой»), Г. Уиллса («Машина времени», «Человек-невидимка»). Том американской фантастики составят произведения Р. Брэдбери, А. Азимова, К. Саймака, Р. Шекли. В отдельный том войдут произведения фантастов социалистических стран, созданные за последние годы.

Пристальное внимание уделяется в нашей «Библиотеке» произведениям советских авторов, находивших собственные приемы показа путей в грядущее и создававших образы героев - носителей черт будущего человека. По замыслу издателей, сборники «Советская фантастика. 20-40-е годы», «Советская фантастика. 50-70-е годы», «Советский фантастический рассказ», двухтомный сборник «Советская фантастическая повесть» должны познакомить читателя не только с широким кругом авторов, но их историей советской фантастики, с процессом ее становления. Лучшие фантастические произведения советских писателей, ставшие классическими, такие, как «Аэлита» и «Гиперболоид инженера Гарина» А. Толстого, «Плутония» и «Земля Савинкова» В. Обручева, «Голова профессора Доуэля» и «Человек-амфибия» А. Беляева, и др. выйдут отдельными томами.

Роман Ивана Ефремова «Туманность Андромеды» занимает в этом ряду особое место. Ученый огромной эрудиций; пришедший в литературу, Ефремов приоткрыл завесу над картиной коммунистического будущего, смело рисуя его облик и показывая героев, в которых проступают черты лучших людей современности, людей социализма. Немалое внимание уделил он и кардинальному вопросу всех времен - воспитанию, отвергая при этом «примат образования над воспитанием» - суждение, до недавнего времени почти не оспариваемое.

Коммунизм достигнут не представители нового биологического или кибернетического вида. Нет, не «мозги на щупальцах» или машины, лишенные человеческих эмоций и не нуждающиеся в человеческих потребностях, заселят коммунистическую планету Земля - на ней» будут по-прежнему существовать такие же люди, как мы, но… воспитанные для жизни в новом обществе.

«Библиотека фантастики» выполнит свое назначение, если привьет вкус читателя к книгам, которые показывают, на кого может походить человек будущего, ибо пример и подражание лучшему всегда будут наиболее действенными приемами воспитания.

Каждая из книг «Библиотеки» в той или иной мере отвечает на эти вопросы. Хочется верить, что она действительно станет библиотекой Мечты и усилит стремление читателя к лучшему, светлому, неизбежно грядущему.


Александр Казанцев

Осип Сенковский

Ученое путешествие на Медвежий Остров

Итак, я доказал, что люди, жившие до потопа, были гораздо умнее нынешних: как жалко, что они потонули!..

Барон Кювье

Какой вздор!..

Гомер в своей «Илиаде»

14 апреля (1828) отправились мы из Иркутска в дальнейший путь, по направлению к северо-востоку, и в первых числах июня прибыли к Берендинской станции, проехав верхом с лишним тысячу верст. Мой товарищ, доктор философии Шпурцманн, отличный натуралист, но весьма дурной ездок, совершенно выбился из сил и не мог продолжать путешествие. Невозможно представить себе ничего забавнее почтенного испытателя природы, согнутого дугой на тощей лошади и увешанного со всех сторон ружьями, пистолетами, барометрами, термометрами, змеиными кожами, бобровыми хвостами, набитыми соломою сусликами и птицами, из которых одного ястреба особенного рода, за недостатком места за спиною и на груди, посадил он было у себя на шапке. В селениях, через которые мы проезжали, суеверные якуты, принимая его за великого странствующего шамана, с благоговением подносили ему кумысу и сушеной рыбы и всячески старались заставить его хоть немножко пошаманить над ними. Доктор сердился и бранил якутов по-немецки; те, полагая, что он говорит с ними священным тибетским наречием и другого языка не понимает, еще более оказывали ему уважения и настоятельнее просили его изгонять из них чертей. Мы хохотали почти всю дорогу.

По мере приближения нашего к берегам Лены вид страны становился более и более занимательным. Кто не бывал в этой части Сибири, тот едва ли постигнет мыслию великолепие и разнообразие картин, которые здесь, на всяком почти шагу, прельщают взоры путешественника, возбуждая в душе его самые неожиданные и самые приятные ощущения. Все, что Вселенная, по разным своим уделам, вмещает в себе прекрасного, богатого, пленительного, ужасного, дикого, живописного: съеженные хребты гор, веселые бархатные луга, мрачные пропасти, роскошные долины, грозные утесы, озера с блещущею поверхностью, усеянною красивыми островами, леса, холмы, рощи, поля, потоки, величественные реки и шумные водопады - все собрано здесь в невероятном изобилии, набросано со вкусом или установлено с непостижимым искусством. Кажется, будто природа с особенным тщанием отделала эту страну для человека, не забыв в ней ничего, что только может служить к его удобству, счастию, удовольствию; и, в ожидании прибытия хозяина, сохраняет ее во всей свежести, во всем лоске нового изделия. Это замечание неоднократно представлялось нашему уму, и мы почти не хотели верить, чтоб, употребив столько старания, истощив столько сокровищ на устройство и украшение этого участка планеты, та же природа добровольно преградила вход в него любимому своему питомцу жестоким и негостеприимным климатом. Но Шпурцманн, как личный приятель природы, получающий от короля ганноверского деньги на поддержание связей своих с нею, извинял ее в этом случае, утверждая положительно, что она была принуждена к тому внешнею силою, одним из великих и внезапных переворотов, превративших прежние теплые края, где росли пальмы и бананы, где жили мамонты, слоны, мастодонты, в холодные страны, заваленные вечным льдом и снегом, в которых теперь ползают белые медведи и с трудом прозябают сосна и береза. В доказательство того, что северная часть Сибири была некогда жаркою полосою, он приводил кости и целые остовы животных, принадлежащих южным климатам, разбросанные во множестве по ее поверхности или вместе с деревьями и плодами теплых стран света погребенные в верхних слоях тучной ее почвы. Доктор был нарочно отправлен Геттингенским университетом для собирания этих костей и с восторгом показывал на слоновый зуб или винную ягоду, превращенные в камень, которые продал ему один якут близ берегов Алдана. Он не сомневался, что до этого переворота, которым мог быть всеобщий потоп или один из частных потопов, не упомянутых даже в св. Писании, в окрестностях Лены вместо якутов и тунгусов обитали какие-нибудь предпотопные индийцы или итальянцы, которые ездили на этих окаменелых слонах и кушали эти окаменелые винные ягоды.

 

Возможно, будет полезно почитать: